беспорядочный дневник

и что-то ищещь, рыскаешь по углам, пальцами перебираешь эти мысли, эти буквы, людей этих, город, города.
мне приснилось дня два назад, что в городе, где я, вдруг исчезли люди, как у кинга у какого, осталась горстка, и ходим такие по пустым улицам, восторженно-настороженно, а на машинах почему-то пыль и ветер сильный, который выдувает дремоту и слабость, с которым надо бороться, как со штормом. и сейчас думаю, что ветер, он наверное, и в заполненном городе есть, просто разбивается людьми на ручейки, как волнорезом, на меньшие и меньшие, пока не впитается, бессильный, в дома.
как всегда осенью острая потребность в тактильном и визуальном, приглушите звук. купила стеклянный чайник, он теплый, потому что в нем земляника со сливками, взятая из жестяной коробочки, которая туго открывается, и обязательно уронишь несколько сухих чаинок на ладонь, на язык и медленно разжевать, чувствуя, как немного вяжет во рту.
перерыть все запасы эротического фото, выбрать самую домашнюю, поставить на десктоп, придумать историю про нее, и кто там смотрит на нее с той стороны объектива, всегда же может оказаться, что это не модель и фотограф, а просто человек с человеком -- она привстает на постели, чтобы прикурить, а он как раз вышел из ванной, и они только что любили друг друга, он, честно-то, не очень за, что она курит после секса, но сейчас челка падает ей на глаза, и в комнате так тепло, и черт побери, ей уже не двадцать, и тени под глазами, и неровная кожа, но тело как у девочки и узкая черная полоска на лобке
скрадываешь острые углы, сохраняешь энергию -- это не тоска, скорее безмятежность, без-мятежность, отсутствие сильных эмоций. всей и радости: укутаться в мягкий нежноголубой халат, налить в прозрачную чашку терпкой земляники со сливками, внезапно понять, что ты один.
и тобой можно начать любой отсчет.

вчера мир был огромный и недружелюбный

я пришла домой
занавесила стол одеялом
прикрутила внутри маленькую лампочку
заварила чашку чая
сложила там цветные карандаши и бумагу
альбом с фотографиями
лучшую детскую книжку
две подушки и плед
залезла под стол

и мир стал маленьким и симпатичным

женское неисповедимое берет свое, как ни сопротивляйся, и в 16 лет баночек в моей ванной было гораздо меньше, чем сейчас, а лучшим аксессуаром был тот, который удалось стянуть у мамы и вернуть на место целым
а эти безумные вечно любимые a la Иностранный Легион штаны и ботинки!
а сейчас
потянула за бисерный браслетик, а их упало на ладонь несколько штук шуршашей прохладой, цвета индиго
и сразу стало на 10 лет меньше, и те не мои
рядом девочки меряли вязаные шапочки и шарфики летних, фруктово-океанских цветов, пламенеющие девочки с блестками на скулах
смешливые девочки с расшитыми сумочками
с ясными глазами цвета индиго
и перебирая пальцами эти ритуальные девчачьи четки
я вдруг почувствовала
как упорхнувшие было 10 лет
навалились и прижали к кафелю
мои скучные джинсы и  упущенную уже
весну

Увязываю одно мгновение с другим; неспешно готовлю ужин, небрежно царапаю буквы, роняю из рук скомканные листочки; ... тяну ниточки из воздуха, плету кружево; я так счастлива, так счастлива, мне так тихо.
В окне черно, в черноте фонарь, вокруг него ветки и зелень; опять столько неотвеченных писем и невыполненных мелких обязательств, а я скольжу, нанизываюсь бусиной на эти нити; я так счастлива.

Плывут где-то Мицар, Алиот и Дубхе; Гончие все не сойдут со следа и прекрасная Кассиопея смотрит из-под прикрытых ресниц; а я маленькой точкой на лазурной Земле, у меня ужин и фонарь в окне, и если я захочу, я пробегусь до Луны по, конечно же, лунной дорожке.

отражается в моих глазах, что делать, выжечь себе  глаза? все, чего хотелось, сбылось, и ах, изгибаясь  на раскаленной простыне, и ах, разбрасывая камушки в  эту воду, где их будет уже не собрать, где ночью  горят все светильники, чтобы не пропустить ничего,  где бронзовотело и розово, и нежно и влажно и такая пустота внутри от вынутой души, и хрусткие листы дневника, чужие стихи, стихии в ряд.
красиво и пусто, как морская раковина на пыльной полке.
не прощай меня.

Это не игра, мой друг. Это не игра. Это то, что помогает выжить. Это то, что помогает жить. Это то, что бьет в висках, в груди, в паху.
Скрывая все неровности, я пытаюсь спасти тебя от ранений, от огорчений. Пытаясь спрятать их под масками и тряпками. Дарю только те подарки, в качестве которых уверена, только ту нежность, за которую мне не будет стыдно перед тобой. Ты терпелив со мной. Я с тобой терпелива. Но все равно мы огорчаем друг друга. Я не хочу принуждать тебя ни к чему -- умом, но сердце требует принуждения, вяжет гнилые свои канаты, непрочные узлы. Прошу тебя, не прекращай этого.

Ловя ночью машину, сесть в пятерку к почтальону и останавливаться каждые пятьсот метров и доставать чужие письма из синих ящиков и курить в приоткрытое окно и говорить ерунду...

холодная курица с майонезом и кетчупом;
бродить ни во что не одетой по квартире;
задрав ноги, курить в постели;
не подходить к телефону;
не придумывая эротичных поз делать себе педикюр;
кассета "Легенды домашнего видео", стыдливо упрятанная под стопку одежды в шкафу;
вместо того чтобы работать, взяться за очередного Лукьяненко и не успокоиться, не дочитав до конца;
нажарить семечек и раскидать шелуху по всей кухне;
задрав ноги, курить на диване;

залезть в интернет, чтобы сказать что я люблю тебя.

Прислушиваюсь. Бьется ровно, гладко, размеренно, внутренний метроном, секундомер отведенных мне жизней; бьется так, как будто и не болит; стучит-выстукивает я здесь, я здесь, ты жив, пусть так, я здесь. Иногда меньше крупинки сахара, иногда вот-вот прорвется сквозь тесно сжатую грудную клетку. Уговаривает смотреть на людей, потому что а вдруг. Заставляет разбивать руки в кровь, переводя боль на них. Растягивает губы в улыбку и стирает неуверенной рукой морщинки со лба. Восковое, тает от тепла, превращается в камень в ушате холодной воды.
Всего лишь мышца.

Рисую на себе: проводя широкие синие или черные штрихи, ретуширую тенями туманных оттенков, чтобы цвет радужки пропал в этом дождливом колере, а вместе с радужкой спряталось и зеркало, в котором каждый может увидеть мою душу.

Рисую на бумаге: вычерчивая четкие угольно-черные линии на синеватых листках, тушь или капиллярная ручка, чудесные чернила, осьминожья завеса. Глаза, которые хранятся во всех сумках и записных книжках, которые остаются на кафешных салфетках и случайных бумажках чужих столов, которые видят то, что не успеваю увидеть я.

Рисую в воображении: смотря на спины людей, придумывая цвет и разрез, воробьиные суетливые морщинки в уголках, невыплаканные слезы, пара тонких красных ниточек на белке - усталость.

Рисую на тебе: ночью, осторожно кончиками пальцев проводя по твоим векам и ресницам, легко и нежно рисую тебе глаза на весь следующий день...